 |
Правила жизни Людмила Гришина
“ Зрители любят, когда внутренняя жизнь человека выстраивается актером подробно, когда зрители узнают сценического персонажа, этот персонаж их трогает. Непонятное или уже виденное людям не нужно. Когда актер живет на сцене, – это всегда захватывает зрителя. ” |
Очень не люблю давать интервью, и разговаривать о своей жизни вне сцены – тем более. Стараюсь этого по возможности избегать. О вещах совсем личных я вообще говорить не могу, да и зрителям они не нужны, я уверена. Конечно, среди них есть те, кто избалован желтой прессой, интересуются не душевными порывами человека, а тем, что «около» в его жизни присутствует и происходит. Но есть и совсем другие люди, которым любопытна творческая актерская кухня.
Творческую кухню никогда не объяснить. Процесс этот настолько внутренний и сложный, что и сам-то актер не всегда может определить начала и концы в работе над ролью, прочертить этот путь. Но есть шаги отдельные, первоначальные, более понятные, поддающиеся описанию. В спектакле «Белая гвардия» у меня был маленький трагичный эпизод – там мать полковника Най-Турса узнавала о гибели сына – над которым я долго мучилась, пытаясь всколыхнуть себя и приблизить к состоянию нервного напряжения этой женщины. Как раз тогда у моей подруги в Пензе умер муж, молодой талантливый врач, и я поехала на похороны. Она открывает дверь, лица на ней нет, а в руках держит и к себе прижимает Сашин халат, как будто не может с ним расстаться. Это так мне врезалось в память, что я сон даже видела, как она этот белый халат из рук не выпускает. И когда я попробовала на репетиции взять белую шинель, словно это парадный мундир сына, и с ней сыграть сцену, все встало на свои места. Это пример того, как можно объяснить, что точно найденная деталь помогает верному самочувствию артиста.
Мама мне рассказывала: она болела, когда моя бабушка, очень набожная, носила меня крестить. Вернулась и причитала: «Зоя, я чо наделала-то? Ты как мне сказала? Я ведь забыла. Говорю батюшке, а он: ну вот, сегодня именины Людмилы – давай так и назовем. Я ее Людкой назвала. А ты как велела?» – «Мама! Варварой». Так что я – несостоявшаяся Варвара.
Я буквально заливалась слезами в детстве, когда мне читали сказку «Дикие лебеди» Андерсена. Я вообще очень сентиментальный человек. Услышу по радио или по телевизору: кто-то урожай собрал больше положенного – у меня слезы текут. Так меня это трогает. Надо было 60 центнеров с гектара, а они собрали 62. Сижу и реву от умиления.
У меня была дальняя родственница. Совершенно изумительная. Сельская женщина, которая последние годы жизни жила в Саратове. Я обожала ее слушать. Мне было все равно, о чем она говорила: я подпирала щеку и смотрела, смотрела, смотрела. Такая яркая она была индивидуальность, как связной между родственниками: бегала от дома к дому – у Зиночки то-то, у Люсеньки – вот что, у Ниночки... Мы ее всегда ждали. Называли душенькой. Она была Евдокия, а мы звали ее тетя Душа. Может быть, в Мане Большой из спектакля «Жили-были мать да дочь» по Федору Абрамову я от нее пошла? От ее манеры разговаривать. Так легла на меня эта роль, с таким удовольствием я ее играла!
Есть роли, которые на тебя ложатся, как говорится, все словно само собою получается. В работе над спектаклем «Немного о лете» я вспомнила учительницу свою изумительную Юлию Ивановну Абросимову – она была у нас педагогом по русскому и литературе, как моя героиня. Думала поначалу: дай-ка я ее сыграю. Но она была другого характера. Маленькая, изящная, говорила тихо-тихо, а на уроках царила звенящая тишина – мы каждое слово ее ловили, боялись пропустить. Она говорила очень образно, с придыханием немножко, театр обожала.
Мой великий учитель Николай Автономович Бондарев ко мне очень нежно относился, осторожно и бережно. Это был особый период, когда артисты на сцене искали и играли характеры, создавали их внутренне и внешне тоже. И он мне очень помогал. Как-то вызывает меня в кабинет, а там сидит Мягкий, директор Киевского русского театра. Николай Автономович мне и говорит: «Вот, малыш, он меня всегда так называл, – приглашает тебя Виктор Иваныч после окончания студии в театр Леси Украинки. Поедешь в Киев?» Я сразу отнекиваться. Он: «Почему?!» А сам высокий, худощавый, добродушный, мы его звали «папа-крыса», потому что глаза у него были узкие, хитрые-хитрые, умные-умные, волосы гладко причесанные на пробор, ноги винтом скрутит и смотрит внима-а-тельно так. Я продолжаю свое «нет, нет, нет», как это я уеду от вас, из Саратова, из своего театра, и чувствую, как ему приятно это слышать, как он доволен. «Вот, Виктор Иваныч, не хочет Люся ехать к вам в Киев».
Однажды моя мама в бытность налоговым инспектором, зашла в один дом и увидела мой огромный портрет из спектакля «Проводы белых ночей». Спрашивает хозяина: «А это кто?» Молодой человек ей и отвечает: «Моя жена. Артистка. Такая... – и слово нехорошее. – Я буду с ней разводиться». Зачем это нужно людям? Не знаю.
Был период, когда сломали старое здание театра, и мы работали в погранучилище, а репетировали в «Колбасном» на Чапаева и Советской. Магазин ломали, переоборудовали, никак не могли решить, что там дальше будет, а мы тем временем там репетировали в цементе, в лесах, в мешках, в грязи, железки какие-то свешивались сверху. Обстановка жуткая, но – творчество прежде всего.
Обычно приходишь в дом и видишь – тут актриса живет. Портреты висят в жизни и в ролях. Везде она обычно на них молодая, молодая, молодая. Где старая – нет. А у меня никаких портретов и фотографий – ни молодых, ни старых.
Как я люблю исторические романы! Сопоставляю, записываю – так, это Тюдоры, это Генрих, Елизавета.… Хожу по магазинам в поисках романов про Эррола Флинна. Никто уже и не помнит этого романтического героя. Такое ощущение, что я из того времени, а сюда меня просто занесло, и одежда на мне современная. Говорят, в прошлой жизни я была мужчиной и жила в средневековье. Странно, правда?
Я не люблю закулисную жизнь. Не люблю разговоров в гримерках. Я их не понимаю. Считаю, что творчеству это мешает. Поэтому я с удовольствием перешла в отдельную, когда мне предложили. И не потому что я должна сосредоточиться, войти в образ... Я не люблю пускать к себе в душу. У меня есть друзья, которым я могу всё доверить и с которыми я прошла по жизни и в радости, и в печали. А на работе я не то что кому-то не доверяю... Просто считаю, что там нужно заниматься только делом. Остальное мельчит, душевные силы тратятся попусту.
Быть некрасивой на сцене, играть старух мне было всегда очень интересно. Раз выйдешь молодой, красивой, два выйдешь – а что хорошего? Одно и то же. Мне даже интересно себя изуродовать. Я обожаю такие вещи. Александр Иванович Дзекун, помню, все удивлялся: «Людмила Николаевна, я боялся, что вы в «Макбете» откажетесь ходить в костюме с дырками на заднице, а вы спокойно так...» Меня никогда это не смущало. Мне нравятся такие вещи – острые, яркие.
Зрители любят, когда внутренняя жизнь человека выстраивается актером подробно, когда зритель узнает сценического персонажа, этот персонаж его трогает. Непонятное или уже виденное людям не нужно. Когда актер живет на сцене, – это всегда захватывает зрителя. Холодный нос актера никому не интересен. Я всегда чувствовала и ценила, когда мне сопереживают. Наверное, и поэтому тоже очень ревностно относилась к тому, чтобы не повторяться. Меня подстегивало желание сделать то, чего я никогда не делала. Ой, она уже была такою, сколько можно смотреть одно и то же – этого очень боялась. Сколько же можно идти от себя? Все равно от себя никуда не уйдешь. Мне хотелось, чтобы всё у меня было другое. Быть совсем другой. Чтобы меня даже не узнали бы. Надеть на лицо маску, выйти на сцену и заговорить совсем новым голосом. Ба, да неужели это Гришина? Ты смотри!
Я какая-то ненормальная бабушка. Меня внук спрашивает: почему ты меня так сильно любишь? Я говорю: Боренька, видимо, потому что меня, когда я была маленькая, безумно любила моя бабушка Фима. Если бы ей сказали: Ефимия Ильинична, за Люсю умереть надо, она бы без колебаний это сделала. Я и войны-то не почувствовала и послевоенных трудных лет, настолько жила благодаря ей в коконе бесконечной любви. С тех пор мне кажется, что я не имею права любить меньше, чем любили меня.
На сцене я сыграла все, что смогла. Актерская судьба моя сложилась удачно. А чему еще в жизни завидовать? Богатству? Меня никогда не волновал никакой вещизм, никакие приобретения, накопления. Мне это не нужно. У меня есть всё самое необходимое, и больше меня ничего не волнует.
Записала Ольга Харитонова
Фото Алексея Гуськова
