 |
Правила жизни Григорий Алексеев
“ Театр, в глубинной своей основе, обязательно несет просветительскую функцию. Приходит зритель – артист должен ему что-то рассказать. Я как-будто говорю человеку: подумай вот об этом. Я бы сделал так. А как бы сделал ты? ” |
Я с детства любил показывать что-то в лицах, кого-то разыгрывать, придумывал шутки над своими товарищами из компании старшего брата Бориса. Оттуда и пошло: артист, артист...
Я хотел быть военным летчиком, что очень пугало мою маму, которая до сих пор боится даже, когда мы с братом на балкон выходим. В 11-ом классе я пошел во Дворец пионеров, в «Молодую гвардию», перешел в школе на индивидуальное обучение и начал готовиться к поступлению в театральный. Здесь я быстро понял, что мифы о простом пути к успеху, всеобщему признанию и аплодисментам не имеют отношения к тому, чего реально требует профессия артиста.
Моя бабушка Тамара Борисовна закончила студию телевизионного актера, хорошо знала Владимира Викторовича Аукштыкальниса, рассказывала, как они летом плавали на пароходе по Волге и играли отрывки из разных пьес. Дедушка и бабушка по маминой линии были людьми театральными – оперный певец и балерина.
Первый раз я попал в театр с детсадовским другом, у него бабушка работала гримером в оперном. Там нужны были дети, которые во время спектакля «Пиковая дама» в сцене грозы должны были пробегать из одной кулисы в другую. Для нас это была игра – кто быстрее пробежит. Но Антошка просто бегал, а я успевал и грома испугаться, и на зрителей посмотреть. Так я заработал свои первые деньги.
Когда мы с братом детьми ходили в тюз, он очень боялся Маленькой Бабы Яги, а я старался ему объяснить, что это все понарошку происходит, что на сцене переодетые люди и их бояться не надо. А лет с двенадцати, во время коллективных школьных походов, когда «внутреннюю культуру» приходилось прятать, дабы не стать предметом насмешек сверстников, вел себя в театре плохо – до сих пор стыдно.
Роль Раскольникова я воспринял прежде всего как проверку на прочность, которую я должен пройти, и пройти достойно. Было очень трудно, но мысль о том, что все эти люди – Виктор Иванович Мамонов, Владимир Павлович Назаров и все-все-все – собрались, грубо говоря, ради меня, – очень подстегивала. Я понимал, что не могу их подвести. Это было внутренней опорой. Мне все очень помогали.
В работе над «Преступлением и наказанием» я понял, что ничего страшнее собственных угрызений совести, перед самим собой признания в своем преступлении, ничего страшнее личного наказания быть не может.
На пути познания самого себя, мне кажется, должны существовать внутренние барьеры. И они не обязательно связаны со страхом. У меня есть семья, поэтому, думаю, в особенные эксперименты над самим собой, как у Раскольникова, пускаться уже не стоит. Я стараюсь совершать обдуманные шаги и не делать того, что приведет к непредсказуемым результатам.
Я не придаю особого значения национальной принадлежности людей, и не чувствую себя кем-то определенным: жгучим испанцем или евреем Шейлоком. Я не чувствую голосов крови. Мне кажется, что вопрос национальности сегодня больше политический, что он является весомой разменной монетой в определенных конфликтах, и не более того.
Когда мы репетировали «Записки сумасшедшего» Гоголя, я слушал записи бесед психиатров со своим пациентами. Одна пожилая женщина все время говорила о своем сыне, которого у нее в реальности не было. Говорила низким, бархатным, спокойным голосом. От этого становилось страшно. Я слушал человека, который осознает, где находится, с кем беседует, знает, что не здоров, но не может избавиться от образа сына, которого нет. Человеком владеет колоссальное желание его иметь. Поэтому играть «сумасшедшего» – не значит играть болезнь. Играть нужно вот это владеющее человеком сумасшедшее желание.
В моей жизни было время, когда мне казалось, что я сойду с ума. Это было связано с личными переживаниями. Мне тогда очень помогли родители, семья. Помогли понять, что я могу справиться с этим только сам. И я выкарабкался. Другим в такой ситуации я бы посоветовал отнестись к себе сурово и жестко – буквально заставлять себя жить дальше. Я понимаю, что все индивидуально и общего шаблона тут не может быть. Но выход все равно один – не сдаваться.
Меня знакомые, бывает, спрашивают: ты что такой злой? Я не злой. Я иногда злюсь. Чаще всего на себя. Огрызаюсь на других, находясь в конфликте с самим собой. А в людях может разозлить невежество. Дилетанты, которые убеждены, что тоже могут нарисовать «Черный квадрат» Малевича.
Люди прибегают к различным способам привлечения внимания к собственной персоне. А я согласен со своими мастерами, которые учили работать и поддерживать интерес к себе только профессиональными свершениями. Вот Олег Иванович Янковский для меня в этом смысле пример. Или Евгений Павлович Леонов, который говорил в одном из последних интервью о необходимости прежде всего оставаться человеком.
Когда ты расстаешься с любимым человеком, нужно постараться искренне пожелать ему счастья. Найти в себе эти силы. Ничего ему больше не доказывать. Отпустить. Понять, что определенный этап в жизни пройден и вспоминать его светло. А судьба и за печкой найдет, как говорится. У меня есть жена, которую я люблю, жизнь идет дальше, и я сейчас очень счастлив.
Мне интересно работать тогда, когда самому не комфортно, когда режиссер сбивает с привычных вещей. Мы репетируем сейчас «Моего бедного Марата», и мне кажется, что голова лопнет иногда, но это придает азарт.
Познание сценического персонажа, как и познание любого человека в жизни, начинается с попытки понять, чего он хочет, что им движет, чего он добивается? С определения вектора, направления движения.
Я не могу сказать, что боюсь быть слабым. Я не могу себе позволить быть слабым.
В «Бойцовском клубе» есть сцена, где герой Эдварда Нортона спрашивает у героя Бреда Питта, кому из классиков он бы «в морду врезал» и за что? Я бы тоже спросил у Чехова, почему все-таки «Вишневый сад» – это комедия? Ну, почему? Что там смешного? Еще с Шекспиром бы хотел поговорить. Или со всей этой компанией, которая себя так назвала. Узнать, кто они, и сколько их было? Лермонтова бы попросил не провоцировать друзей. С Вампиловым бы очень хотел пообщаться. Только на рыбалку бы с ним не поехал. Я бы очень хотел понять, как он видел мир – все понимая и никого не осуждая.
Я очень люблю наблюдать за тем, как работает Виктор Мамонов. Он служит для меня примером погружения в роль, примером работоспособности и желания понять, с чем артист выходит к зрителям. Иногда кажется, что вот-вот, еще немного, и он надорвется. А он не надрывается. Мамонов – артист, который меня всегда поражает. Если сравнивать с лучшими артистами, работающими в столице, он – наравне с ними, из самой достойной плеяды.
Театр, в глубинной своей основе, обязательно несет просветительскую функцию. Приходит зритель – артист должен ему что-то рассказать. Я как-будто говорю ему: подумай вот об этом. Я бы сделал так. А как бы сделал ты?
Однажды после «Преступления и наказания» мне позвонил мужчина, представился и сказал, что был на спектакле и хотел бы меня поблагодарить. Так и сказал: спасибо, я многое понял. Я не стал его ни о чем расспрашивать. Я просто почувствовал, что в том, что я делаю, есть смысл.
Записала Ольга Харитонова
Фото Алексея Гуськова
