 |
Правила жизни Александр Галко
“ Театр – это прежде всего затрата всех внутренних ресурсов, которая очень заманчива для человека. Ни одна профессия не дает такого ежедневного эмоционального включения в жизнь. В любой другой профессии есть элемент рутины и скуки. Театр их не знает. Эмоциональный риск и непредсказуемость нашей работы возбуждает и призывает все силы организма. ” |
Жизнь такая короткая. Ужасно короткая. И чем дальше, тем короче. Порою, кажется, что вообще ничего не прожито. Что ничего не успел, ничего не смог. Тоскливые мысли на эту тему возникают. Единственный способ справиться с ними – продолжать делать дело, которое тебя в этой жизни и удерживает.
Из прошлого остаются в памяти только самые яркие события. Но их не так много. Это такие концентрированные брикетики.
Лет до пятидесяти пяти я был молод, счастлив тем, что живу, и по самочувствию ничем не отличался от своих студентов. И до сих пор, по-моему, не слишком отличаюсь.
Я редко занимаюсь анализом сделанного в жизни. Я не совершал никаких подвигов. Жил как жил. И занимался тем, что мне было интересно. Всю свою жизнь я делал то, что любил. Наверное, именно это спасает человеческую жизнь. И одновременно укорачивает ее.
Болезни сердца вызваны совсем не физическими причинами. Это болит вся твоя жизнь, то, что ты не сделал или пропустил, твои глупости, некрасивые поступки и разочарования. Я всегда относился к жизни очень серьезно. Этот серьез и болит.
Все совершенные мною глупости и некрасивости – мои. Я отношусь к ним с уважением. Как у Пушкина – «строк печальных не смываю».
Чем дальше, тем больше я обнаруживаю в себе маму и папу. Особенно маму, с которой мы были эмоционально очень близки.
По натуре своей я оптимист. Во мне сосуществуют нервный аналитик и человек, который радуется жизни и хочет радовать других. Терпеть не могу, когда люди отягощают других своими бедами и кислой рожей. Я предпочитаю лечь с кислой рожей на диван и полежать в одиночестве, никому не докучая.
Стремление к порядку – это проявление моего уважения к самому себе. Я заслуживаю порядка. Внешняя неряшливость кажется мне свидетельством неряшливости внутренней. Я не чистюля, нет. Это моя суть призывает к порядку.
Я с детства очень чувствовал музыку. До этой музыки в родных Чемерисах никому не было дела. Она начиналась там обычно после третьей рюмки. На танцах под гармошку. Хотя я и гармошку любил. В любой музыке для меня было нечто тревожащее. До сих пор она волнует меня, как ничто другое. Когда после войны дядька привез патефон и немецкие пластинки, я день и ночь их слушал. Пока не выгоняли.
Воспитывать меня было некому. Родители прибегали домой на ночь, падали в кровать, утром, часов в пять, мама готовила поесть, и они снова убегали в поле, а мы оставались с сестрами и братом. Читали только советские бестселлеры. Но я умирал от любви к русскому языку, который слушал по радио. В институте мы учились на русском и белорусском одновременно. И русский я освоил очень быстро. Любил читать словари. Стал хорошо и грамотно говорить. Дружил с консерваторскими ребятами, мы бегали на все симфонические концерты, слушали некоторые оперы раз по двадцать. В моем «образе» нет ничего сочиненного. Это просто сущность, которую музыка помогла обнаружить.
От крестьянского происхождения во мне осталась любовь к тишине. И воспоминание о невероятно красивом поле льна. Когда лен цветет, – это море маленьких синих цветов на тонких стебельках, которое колышется от самого легкого дуновения ветра. От этой картины можно с ума сойти. Почему никто до сих пор этого не снял? Это невероятная живая природная красота, как будто из фильмов Тарковского.
Есть провинциальность, которую осознаешь в себе и хочешь от нее избавиться. А есть та, которую люди в себе не осознают – наглая и напористая. Агрессивное навязывание своих представлений меня до сих пор бесит.
Мне давно не был так интересен, так понятен и так близок живой человек, как тот, который возникал в процессе прочтения романа Захара Прилепина «Обитель». Произошло какое-то поразительное совпадение с эмоциональным миром романа, его герой постепенно стал для меня буквально родным человеком. Я так эту книгу экономно читал, мне так не хотелось, чтобы она кончалась. Писателя Прилепина я знал и раньше, но «Обитель», на мой взгляд, останется как классическое произведение русской литературы. Удивительно честная, правдошная и сущностная книга. Я много читал и читаю хороших книг, но такого эмоционального слияния с героем просто не помню. Когда вспоминаю его, у меня сразу слезы наворачиваются.
Чтобы быть министром культуры, не нужно быть творческим человеком. Даже вредно быть творческим человеком. Я был им дней десять – я знаю. В названии этой должности слово «культура» стоит на втором месте. На первом – «министр». Оно здесь главное. Оно заманивает людей, а не прилагающаяся к нему культура или сельское хозяйство. Заступая на эту должность, ты словно переезжаешь на другой этаж жизни. Главное в творческой жизни – не захотеть быть министром.
Человек для меня определяется несколькими вещами, и прежде всего – отношением к матери, к родителям. Я много об этом говорю со студентами, объясняю, привожу примеры. И счастлив, когда близкие ребят замечают в них перемену, приходят мамы и папы и благодарят, спрашивают: «Что вы сделали? Как вы сделали так, что он (или она) стали к нам мягче, добрее, внимательнее?» И еще мы говорим об отношении к любви. Потому что время, в котором мы живем, – собачье. И любовь во многом стала похожей на собачью. Конечно, важно выпустить из института профессионального актера. Но не менее, а, может, и более важно – воспитать человека. Несостоявшийся человек никогда не будет хорошим актером. Тем, кто называется личностью.
На спектакле «Мастер и Маргарита» были моменты, когда я испытывал в роли Воланда ощущение всесилия. Это чувство, недоступное человеку, но желанное им.
Я владел, если не целым миром, то миром зрительного зала уж точно.
Я живу внутри себя необычайно интенсивно, мне с самим собой никогда не бывает скучно.
В любой ситуации я могу найти очень много смешного. Могу рассказать о походе в столовую или службы ЖКХ так, что люди будут хохотать. Потому что смешное – внутри тебя. Одни любят петросяновский юмор, другие – задорновский. Мой – совсем другой. Я люблю, когда человек не только остроумен, но и быстроумен, люблю мгновенную реакцию, парадоксальность мышления. Человек без юмора – это ужасно. Серьезное отношение к самому себе как личности драматической, а порой и трагической – это уже смешно. Юмор рождается как раз из столкновения несоответствий. Иногда читаю пьесу и думаю: ой, как смешно. Но при этом совсем не смеюсь – просто знаю, что именно смешно, и как это смешное выразить на сцене.
Правила жизни, наверное, не столько устанавливаются человеком, сколько живут в самом человеке. В одном – одни, в другом – другие. Я старался всегда соответствовать единственному жизненному правилу: не врать, в сложных жизненных ситуациях быть честным. Это очень трудно дается в театре и чревато массой осложнений и неприятностей. Мне не всегда удавалось. Но я пытался. И продолжаю пытаться. Теперь мне это удается чаще.
Театр – это прежде всего затрата всех внутренних ресурсов, которая очень заманчива для человека. Ни одна профессия не дает такого ежедневного эмоционального включения в жизнь. В любой другой профессии есть элементы рутины и скуки. Театр их не знает. Эмоциональный риск и непредсказуемость нашей работы возбуждает и призывает все силы организма. Каждый раз как будто сдаешь экзамен перед лицом девятисот педагогов. Но хороший артист в хорошем театре всегда включен, всегда волнуется, а неизвестность и непредсказуемость результата заставляет нас вечно его хотеть.
Артист хочет пережить то, чего человек не успевает пережить в собственной жизни. Мы тратимся «до полной гибели, всерьез», как у Пастернака. Нигде больше ты не можешь так расширять горизонты восприятия мира. Я хочу ощутить эту жизнь в гораздо большем объеме, чем мне предоставляется единственным пребыванием на земле. Человек жаждет переживаний, он хочет страдать. Но страдать в обычной жизни на людях – дурно, а в нашей профессии – огромное удовольствие.
Записала Ольга Харитонова
Фото Алексея Гуськова
