 |
Правила жизни Юрий Кудинов
“ Я сам пережил в свое время такую магию театра, такое невероятное его воздействие, такое ощущение чего-то невиданного, перепахивающего тебя полностью, что хотел бы верить, что среди наших зрителей есть люди, на которых театр тоже способен так влиять. ” |
Я человек, скорее, слушающий, чем говорящий. Мне очень нравится слушать людей. Нравоучения ведь никому не нужны. Опыт твой личный практически тоже никого не интересует. Даже собственной дочери он вряд ли пригодится – у нее свои личные представления о жизни, которые я уважаю и ценю. Поэтому у меня хватает ума не учить никого уму-разуму. Мой педагог по актерскому мастерству Владимир Захарович Федосеев говорил: спросят – скажете, не спросят – не скажете. Я в очень редких случаях делаю замечания партнерам – только когда складываются особые, доверительные, личные отношения.
Мы занимаемся странным делом. Мне все время кажется, что жизнь не одна, что их будет много. Сейчас я побуду артистом, а потом еще кем-то. Поживу в этом городе, а потом обязательно – на море, потом – в Сибири, потому что она мне очень нравится. Буду садовником, потом непременно ихтиологом – рыб очень люблю. Профессия моя нынешняя мною в каком-то смысле исчерпана: думаю, что свои главные роли я уже сыграл и особых планов не строю, занимаюсь, скорее, смирением и обузданием самого себя.
Мне как человеку верующему ясно, что моя жизнь здешним существованием не закончится. Я не великовозрастный романтик, уносящийся в неведомые дали. Для меня одиночество совсем не тягостно, мое воображение настолько развито, что я могу спокойно поселить себя в какие угодно обстоятельства и чувствовать там всё – до запахов, до ощущений. Могу вернуться в детство, погулять по дворам, по знакомым улицам, а могу – по Берлину или любому другому уголку этого мира. Это, наверное, особенность актерски заточенного воображения.
Когда наступает зима, так начинает хотеться лета! До невыносимости хочется тепла и моря. Мы с женой и дочкой тогда достаем фотографии летних путешествий и делаем этот глоток счастья – смотрим и вспоминаем, предвкушая будущую поездку. Вот уже двадцать лет подряд ездим в одно и то же место на море – туда, где мы с Лидой познакомились. Там осталось уединенное от остального человечества место, мы живем в совершенно недоступной точке, где найти нас практически невозможно. Наверное, публичная профессия требует отдыха от людей. Ничто на свете несравнимо с лежанием в нависающем над морем гамаке с хорошей книжкой в руках.
Родился я под Самарой, деревенский всех кровей. Мне было полтора года, когда мама осталась со мной на руках одна, а в мои шестнадцать не стало мамы. В этот год у меня появились первые седые волосы. Мой родной дядя позвал меня в Саратов, где я и оказался в семнадцать лет. Страшно не хотел сюда ехать, до сих пор тянет на родину. Сиротство – жуткая вещь. Оно с тобою на всю жизнь. Отделаться от этого ощущения невозможно. Оно преследует и мешает. Хотя в каком-то преломлении является подспорьем в профессии – я знаю многие вещи, которые моим коллегам, слава Богу, не ведомы.
Твоя личная воля почти всегда не совпадает с тем, что с тобой происходит в жизни. Ты о себе думаешь по-другому. Это как с отражением в зеркале – ты всё еще ощущаешь себя тем молодым парнем, который живет внутри, а оно показывает совсем другого человека. Смирение – великая наука.
Можно говорить о Джо в «Лучших днях нашей жизни» как о наблюдателе, собирающем человеческие истории. А мне казалось, что он все время думает о том, в чем смысл человеческой суеты, почему мы все мечемся вокруг да около, но до главного так и не дотрагиваемся. Он не отказывается от мира – он ему противостоит. Это не враждебное противостояние. Но у Джо есть желание быть лучше этого мира.
Если у меня есть талант или дарование, то я готов принести его на алтарь тех принципов, которые у меня существуют. Если меня поставить перед выбором: семья или профессия, то я, конечно, выберу семью. Как-то на гастролях, далеко от дома, я испытал такое невероятное желание вернуться, такое ясное чувство, что нет для меня ничего важнее жены и дочери, что по возвращении тут же пошел венчаться с Лидой. После тринадцати лет совместной жизни. Полезно бывает уезжать далеко.
Во время учебы я буквально не выходил из здания театрального училища. У меня не было никаких любовей, никаких привязанностей. Профессия была для меня не просто выбором, во мне жило желание служить людям. Жертвенное желание. Я считал, что должен стать мастером – и это было главным. Это было моей целью, моей личной установкой. Я хотел взять всё из того, что педагоги могли мне дать, научиться всему. Я постоянно читал, занимался самообразованием, совершенно сознательно отказался от любви и от всего того, что несет с собой студенчество – пьянок-гулянок, богемного существования и прочих приятных вещей. Мне хотелось стать Мастером, и я был убежден, что встречу свою Маргариту. Так и случилось – я ее встретил.
Не по моим заслугам Господь даровал мне подругу жизни. Лида – человек потрясающей чистоты, верности, преданности, гибкого ума да еще такой красоты...
Мне близок театр умный. И исповедальный. Хотя театр – дело молодое. Кому мы нужны со своей мудростью.
Больше всего на свете я не люблю, когда люди занимаются не своим делом. Не выношу ситуации, когда смотрю на сцену и думаю, что лучше бы этот условный Кудинов не в артисты пошел, а остался в своем железнодорожном техникуме. Пустоты не выношу. Отсутствия внутренней работы. Трудяге все прощу. А самодовольства не принимаю. Это же скука смертная.
Люблю смотреть телевизор без звука. Когда не нужно слов, чтобы понять, что с людьми происходит.
Интерес к жизни с годами уходит. Дней с чувством уныния и состоянием самоуничижения становится больше. Но зато ты становишься более избирательным в том, что говоришь, читаешь, смотришь. Перестаешь быть всеядным, как в молодости: не все люди интересуют, не всё готов принять. И эта избирательность помогает больше времени проводить в своем саду.
Лопахина в чеховском «Вишневом саде» я сыграл еще в дипломном спектакле. Теперь деревья, которые растут рядом, – это мои несыгранные роли. Вот они стоят – все живые и всё с ними хорошо. Я отношусь к ним как к живым существам. Дома цветы тоже поливаю только я. Сад – это не убивание времени, не пенсионерство, не место, куда люди убегают от мира. Это продолжение одиночества и продолжение творчества. В своем саду я много чего написал.
Я всё время жду весны. Могу прожить в квартире три-четыре зимних месяца. Но как только наступает апрель, переезжаю на дачу. С детства я впитал в себя этот простор вокруг, огромные поля в деревне, откуда родом мои родители, эту невероятную бескрайнюю красоту, которую и вдохнуть-то невозможно. Когда шел по степи двенадцать километров из деревни в интернат и всю дорогу пел. Я весь вырос из этой свободы, из нее состою и находиться в замкнутом пространстве мне тяжело.
В прошлом году я заложил большой виноградник, снова решил заняться виноделием. Друзьям мое вино очень нравится.
Театр – это сочетание совершенно несочетаемых людей. Эти люди и должны быть совершенно разными – только в этом случае на сцене возникает настоящая сложная общая картина. И эти несочетаемые люди должны быть, конечно, талантливы. Непременное условие творчества – хорошая литература в основе – без этого никак. Театр – это не производство, не механизм, и живет он не погоней за зрителем. В сегодняшнем мире – эту истину все сложнее отстаивать.
На сцене мои герои проходят некий путь. Я хочу, чтобы этот путь они проходили вместе со зрителями. Я хочу поделиться с ними, пообщаться, душевно включиться, ищу собеседника в зрительном зале. Мой зритель – не тот, кто хлопает или приносит цветы. А тот, кто уходит со спектакля молча. А я из тех артистов, кто надевает капюшон и старается пройти после спектакля мимо людей незамеченным. Мне важно, чтобы люди выходили из театра, продолжая сопереживать героям и спектаклю.
Я сам пережил в свое время такую магию театра, такое невероятное его воздействие, такое ощущение чего-то невиданного, перепахивающего тебя полностью, что хотел бы верить, что среди наших зрителей есть люди, на которых театр тоже способен так влиять.
Записала Ольга Харитонова
Фото Алексея Гуськова
