 |
Правила жизни Татьяна Аредакова
“ Театр – это место, куда тебя постоянно тянет. Тянет – и всё тут. Театр – место спасения от невыносимости бытия. ” |
Когда начинается что-нибудь пафосное, я предпочитаю шутить. Хотя, по-моему, 76 лет – это уже пафос.
Если приходится самой вслух произносить эту цифру – 76, в поликлинике, например, – происходит нечто вроде брехтовского отстранения – будто это не обо мне, не со мной.
Я невероятно терпеливая. Ко всякой боли, в том числе. Не так давно пришлось шутить в самом неподходящем для этого месте. Говорю врачу и медсестре: «Зачем вы мучаете старушку?» А они только похохатывают, а потом спрашивают: «Скажите только, пожалуйста, а где вы работаете?» «В театре», – отвечаю. – «Ой, артистка!» – «Да нет, боже упаси, я по музыкальной части». Я же толком даже не могу сказать, кто я? Прислуга за всё. Это из Островского – подай, принеси, пошел вон!
У меня замечательные отношения с одиночеством. Когда мамы с папой не стало... Это не высказать... Я привыкла готовить на семью, кастрюлями целыми. До сих пор моя рука мало не берет. Делюсь с соседкой и животным миром. Когда одиночество приходит, деваться некуда. Но желания к кому-то прилепиться – совершенно отсутствует. У меня были возможности не остаться одной. Но дело в том, что я избалована общением. Настоящим общением. И терпеть рядом кого-то просто, чтобы был, – ради чего? Нет. Рано или поздно человек все равно остается один. Если нужно голос размять, я лучше со своей собакой Дусей поговорю. Обо всем на свете.
Животное нужно человеку для тепла душевного. В нашей семье всю жизнь собаки жили. А Дуся, в свои 12 лет, бодра и весела, ни разу не болела – что значит, дворняжка. Приволокусь домой без сил, а она радуется, и нужно гулять идти. И силы откуда-то берутся. Она мне энергию сообщает. А есть люди, которым животные нужны для денег и понтов.
Моя профессия тренирует психологическую гибкость, внутреннюю мобильность, умение быстро ориентироваться в ситуации и приспосабливаться к ней. Александр Иванович Дзекун давал задание и спрашивал: «Ну вам, Татьяна Анисимовна, минут двадцать хватит?» Тут надо соображать быстро, тут необходима профессиональная хватка. Делать нужно было сразу. Если покажешь, и что-то не так, – вылетишь вон! Играешь с листа – будь любезна, не ошибаться. Если артисты не так спели, он орал: «Я вас выгоняю, пошли вон!» Потом Александр Иванович, правда, извинялся. Обязательно извинялся.
Я готова артистам простить все. Разные бывали случаи и ситуации. Но я прощала и прощаю все, потому что артист выходит на сцену. Прощаю все, потому что артист простодушен. Даже самый прожженный циник, он все равно как ребенок. Сколько уже поколений актерских прошло перед моими глазами... Может быть, я и ошибаюсь. Но мне нравится так ошибаться.
Мама сказала, что мне не стоит быть артисткой. И сказала, почему... Конкретно. Это было жестко. Родители определили меня в музыкальное училище. Я была очень послушной.
Папа был загадочным человеком. Молчал о многом. Какие-то вопросы я так и не успела ему задать. Но он бы и не ответил. Это было поколение людей, которые помалкивали. Тем более о своем прошлом. Все мои близкие молчали. Я папу все время вспоминаю, голос его помню – он читал нам в детстве сказки Пушкина. А над «Муму» в его исполнении я так рыдала!
Седеть я начала рано, чуть за двадцать. Сначала не очень заметно было, я же русая, какое-то время красилась, потом бросила. У нас в роду все женщины седые. Но я самая беленькая.
Где я только не работала: в институте, в музыкальной школе, в консерватории, в тюзе. И везде меня потом приглашали на какие-то хорошие должности. Я даже подумывала о карьере. Но в итоге все предложения отметала. Потому что нигде столько интересного, как у нас в драме, никогда не было. Столько людей замечательных, столько замыслов! А интерес – главное в жизни. Не ходить же дамой надутой, с положением, с выглядом начальственным советы давать. Не получится, смешно это – не хочу!
Сколько бы не убеждали нас сегодня, что успешность – это важно, я не соглашусь. Важными в жизни мне кажутся совершенно иные вещи.
Я ощущаю себя старшей сестрой всю жизнь. Гриша (Г.А. Аредаков – художественный руководитель театра – О.Х.) был для меня младшим братом всегда. Это внутреннее ощущение, сформировавшееся в детстве. А мы прошли свой путь рядом. Вместе. Он мой брат, и что бы он не делал, я буду с ним, на его стороне. Я могла бы уйти из театра. Но мне кажется, что пока я здесь, ему легче.
Откуда берется это чувство долга? Я не знаю. Но оно во мне сидит пожизненно. Я делаю то, что считаю своей обязанностью.
Когда мой старший племянник Федя в детстве играл на скрипочке или на трубе, я никак не могла предположить даже, что он сам построит яхту, на которой теперь путешествует по океанам. Ничто не предвещало, кроме одного – он всегда был внутренне свободен. Я только говорила нашим мальчишкам в детстве: не будьте, как все! Федя сдал экзамен на шкипера – а это целая наука, потом сдал экзамен по языку, добился американской визы и отправился в плавание. Восхищаюсь его характером! Смотрю на фейсбуке его репортажи с Атлантики – дух захватывает!
В людях театра во все времена сохраняется ощущение, что они нужны людям. О людях сейчас думают мало. Никто про них не думает. А артисты живут и работают для других, отдавая себя приходящим в театр зрителям. На эти три часа ежевечерней встречи. Не за славу, не за деньги. Удивительное дело. Раньше хотя бы отношение к артистам было другое. Шла по улице Валентина Константиновна Соболева – на нее смотрели по-особенному. Теперь и этого нет. Получается сплошное бескорыстие, остается лишь искренняя потребность в своем деле.
Раньше день или неделя были все-таки определенным сроком. Сейчас они превратились в мгновение. Но жизнь все равно длинная. Очень длинная. Мы ведь писали друг другу длинные письма. Моя двоюродная сестра прислала мне недавно по электронной почте мое давнее к ней письмо. Как же странно было его читать... Как будто все это было не со мной... в какой-то совершенно другой жизни.
С Александром Ивановичем Дзекуном у меня связано ощущение абсолютной защищенности. Он мне очень верил. В театре было тепло. А все плохое я не то чтобы забываю, я его как-будто отодвигаю от себя. Остается общее ощущение. И личные потрясения, конечно: «Додо», Ермакова в «Жили-были мать да дочь», некоторые фрагменты «Мастера и Маргариты», все невозможно назвать.
В старом театре в драматических спектаклях было очень много хорового пения за сценой. На протяжении всего спектакля – «Над Днепром», например – раздавались песни, одна за одной. Огромная толпа артистов сидит за кулисами, а труппы были большие... Живой оркестр рядом. Вот и попробуй их всех удержать, когда тебе двадцать лет. Да еще, чтобы звучали прилично. Тогдашний завмуз Рэмир Левитан был мудрым человеком. Он бросил меня в эту воду, а сам присматривал... Я ему очень благодарна.
Постановка «Гекубы» Еврипида стала настоящей профессиональной школой для всего театра. Музыкально, пластически, актерски – спектакль был выстроен идеально. Режиссура Дзекуна, решение Аронсом хоровой партитуры – всё! И, конечно, пластика приглашенного Ноя Авалиани, легендарного человека, мастера, диссидента, в номере которого мы слушали Александра Галича.
Я – двойняшка. Первым у мамы был мальчик, который не выжил. Потом только увидели меня – раньше ведь узи не было. Выходить я не хотела. Меня щипцами тащили. И вытащили. Кошмар. С тех пор я и хочу спросить у Него – зачем? И смешно, и грешно.
Театр – это место, куда тебя постоянно тянет. Тянет – и всё тут. Театр – место спасения от невыносимости бытия.
Записала Ольга Харитонова
Фото Алексея Гуськова
