 |
Правила жизни Татьяна Родионова
“ Нет, не я, стоящая в свете рампы, не это привлекало меня в театре. Какой-то другой процесс. До сих пор пытаюсь понять, какой именно? Зачем мне это надо? ” |
Слушайте, когда я читаю эти интервью в Esquire, то понимаю: ведь тут самое важное – чувствовать себя состоявшейся личностью. Знаменитости могут себя так ощущать. Имеют право. Оно дает ощущение свободы. Поверить в то, что мы его имеем, что я его имею, – сложно.
Когда я была маленькой, ездила к бабушке в ее домик на 8-ой Дачной. Вот там я особенно любила зиму, этот огромный дачный, почти нежилой массив, засыпанный снегом, шум поезда вдалеке. Я любила забираться на гору и смотреть с нее на все это белое пространство вокруг, оно казалось необыкновенно красивым, любила саму атмосферу с проносящимися за окном поездами и паровозными гудками. Я всегда выбегала из дома и махала им вслед, а бабушка стояла рядом, и из окна какого-нибудь вагона иногда тоже кто-то махал в ответ.
Театр времен Дзекуна или Кузнецова не был театром эпохи денег. Может, тогда артисту было легче? Люди не мерились нарядами, машинами, элитными школами детей или возможностями поехать за границу. Всем тем, чего мы лишены.
Если у тебя есть особые амбиции, то ты должен по идее поступать в Москву. В 17 лет ты не задаешься вопросом – почему я остался в Саратове? Сейчас я понимаю, что просто испугалась, оправдывалась тем, что была ведущей в школе на последнем звонке. Я ведь даже купила билет на поезд в Москву. Но сдала его. Потом был прекрасный Александр Григорьевич Галко. Потом после первого курса оказалась в Москве, когда Авангард Леонтьев добирал девочек на второй курс. Но я снова не пошла. Страх? Внутренняя неготовность? Или предчувствие, что это не твое? Потом Дзекун взял в театр. Потом пришел Антон Кузнецов – отлично, все мы были в него влюблены, хотелось работать, работать, работать. И вот только сейчас, когда все возможности упущены, возникает странное настроение. Всякие мысли приходят – на фоне безденежья, на фоне того, что в стране в целом происходит.
Мы не успеваем осознать того, что в нас уходит. Мне как-то один человек сказал: «Ты же такая принцесса была, когда училась! Где это всё?» Я не заметила, когда перестала быть «принцессой».
Ты все время ждешь, что тебя ткнут носом в твою провинциальность. И ожидание оправдывается. Я это чувствую. Как будто режиссер смотрит на тебя и думает: «Да, это, конечно, не Полина Агуреева». Мы растворяемся в режиссере, любом, каким бы он ни был. Режиссера любить необходимо. Но нужно уметь себя правильно поставить. С этим у меня сложности. Открываешься – и непременно за это получаешь. Может, потому что открывшийся навстречу артист кажется режиссеру несложным? Наверное, нужно уметь защищать свой статус. Даже, если понимаешь, что всё это глупости. Мало кто может, как народная артистка Валентина Федотова в «Валентиновом дне», забыть о нем и остаться совершенно незащищенной. Как в первой своей роли на сцене. Прийти и сказать режиссеру: вот я – берите. Я тоже люблю, когда в работе стирается всё: возраст, опыт, статус, звания, регалии. Тогда возникает Театр. Как дело коллективное.
С годами я все больше соответствую своему имени, становлюсь Татьяной-устроительницей, у меня все больше и больше проявляется потребность что-нибудь для кого-нибудь устроить, организовать, подать руку, направить, помочь. Сама себе говорю иногда: ты что, с ума сошла? Хочешь быть мамой всем? Но это даже не материнское чувство, нет. И это уж точно делаешь не для себя. Так живешь и всё. Женщина должна молчать загадочно, двигаться неторопливо, сидеть красиво. А я ношусь как угорелая.
Я понимаю, что женщина должна уметь сделать все, чтобы сначала понравиться мужчине, а потом этим воспользоваться. Но я всегда знала, что не буду этого делать. Что я чем-то другим буду брать. У меня были возможности пользоваться своей привлекательностью. Но почему-то становилось неудобно. Это прикольно, конечно, чувствовать, что нравишься. Но пользоваться этим кажется мне неправильным. Это нарушает естественность отношений. Я не могу манипулировать людьми. И не хочу.
Я очень любила отца. И очень на него похожа. Самое главное, что он сделал для меня – разрешил мне родить Максима. Вы думаете, что в 21 веке решиться родить ребенка без мужа легче, чем раньше? С моральной или материальной точки зрения... А папа сказал: «Я хочу, чтобы этот ребенок был». Он поддержал меня. Как поддержал, когда я на театральный поступала, хотя его все отговаривали, велели запретить мне идти в актрисы. А папа сказал: «У нее – мечта. Пусть она попробует ее осуществить». Не знаю, что бы было, если бы и он тоже надавил на меня.
В детстве я ставила пластинки с разными сказками, которые знала наизусть, произносила тексты вместе с персонажами и что-то в это время представляла. В 4-ом классе мама моей одноклассницы поставила с нами спектакль «Кошкин дом». Я играла Кошку. И очень смущалась, что играю главную роль. Нет, не я, стоящая в свете рампы, не это привлекало меня в театре. Какой-то другой процесс. До сих пор пытаюсь понять, какой именно? Зачем мне это надо? Думаю иногда: пропала жизнь, всё, бред какой-то, что я делаю? играю ужасно. Надо, надо было во врачи пойти, я же училась в медицинском классе, и мне там очень нравилось, я вообще ничего не боялась, ни крови, ничего. А потом начинается репетиция. И когда она интересная... а-а-ах! Такая радость внутри! Такой азарт! И жизнь так зацветает! Что это? Как объяснить? Я не знаю.
У Паустовского есть рассказ, где композитор посвящает свое сочинение девочке, а она узнает об этом уже взрослой, на концерте, посвященном его памяти. Если бы мне предложили запечатлеть себя как-то, я бы выбрала музыку. Чтобы только не было изображения. И слов, желательно, тоже.
Я мало что понимаю в драматургии. Иногда совсем не слышу пьесу. И не вижу ее при простом прочтении. Но знаю, нравится она мне или нет, сразу, с первых страниц.
В театре я играла сумасшедших героинь. Боюсь, что в жизни нет ничего, что могло бы свести меня с ума. А жаль. Право, жаль. Было бы красиво признаться в таком. Но мои суицидальные настроения не имели никакого отношения к реальности, к тому самочувствию, когда человек действительно находится на грани. Может, я по природе не совсем актриса? Сумасшествия мне не достает. Студентами почти все в него играют. Я даже в юности не играла. Это не моё.
Я так толком и не сыграла Машу в чеховской «Чайке», потому что я ее не понимала. Я не могла понять, почему она вышла за Медведенко замуж? Ведь не любила же. Решать это можно по-разному. Но мне сложно психологически понять, как можно – перечеркнуть собственную жизнь. Импульс могу понять, а вот сам поступок – нет.
Человек одинок. Но он не одинок пока у него есть мама. Быть матерью это и значит сделать так, чтобы человек не был одинок. Это самое главное. И все туда входит: защита, любовь, ответственность. Материнство – оно ведь не для себя, оно – для другого. Я бы хотела быть для своего ребенка такой матерью.
Чем старше я становлюсь, тем меньше обращаю внимания на обиды, на чужие поступки, которые могут меня задеть, что-то во мне изменить.
Самый лучший зритель не тот, кто смотрит на меня, а тот, кто понимает спектакль в целом, его мысль, чувствует общую боль и переживания тех, кто его делал. И ради чего делал.
Записала Ольга Харитонова
Фото Алексея Гуськова
