Жизнь – это то, что ты из нее сделаешь

6 марта на Третьей сцене театра состоится премьера моноспектакля Тамары Джураевой «Прелестница из Амхерста» по пьесе Уильяма Люса, посвященной жизни и творчеству американского поэта Эмили Дикинсон.

Предлагаем вам фрагменты статьи писателя и поэта Дмитрия Быкова об Эмили Дикинсон, написанной им в 2010 году:

10 декабря 1830 года, в Амхерсте (Массачусетс) родилась Эмили Дикинсон – самый издаваемый, изучаемый, переводимый и цитируемый американский поэт, далеко обгоняющий по этой части Уитмена, Элиота и даже Джима Моррисона.

Она прожила 55 лет и умерла от водянки, опубликовав при жизни – анонимно и в грубо отредактированном виде – около десятка стихов. После ее смерти сестра Лавиния – такая же старая дева, как и сама Дикинсон, – нашла в ее бумагах 1800 стихотворений, полное собрание которых вышло лишь в 1955 году. До этого они печатались небольшими порциями – первый томик, насчитывавший всего 115 текстов, вышел в 1890 году, спустя четыре года после смерти автора, и в течение двух лет выдержал 11 изданий, став любимой книгой романтически настроенных американок.

Был такой журнал «Америка», издававшийся в Штатах по-русски под началом Ильи Суслова. Он не пожалел десяти страниц одного из номеров под пьесу Уильяма Люса «Прелестница из Амхерста» – монтаж из стихов и писем Дикинсон. Стихи из этой пьесы я запомнил на всю жизнь, ибо детская память крепка. «Для того чтобы сделать Прерию, нужны лишь Пчелка да цветок Клевера. Пчелка и Клевер – их красота – да еще Мечта. А если нет пчел и редки цветы, то довольно одной Мечты».

Сохранились три ее изображения. Что сказать? – волевая девушка, с лицом одновременно сонным и нервным, неподвижная внешне, но всегда готовая к внутренней буре. И в стихах ее, столь мирных в смысле тематическом и столь бешеных, экспрессивных, трагических, безнадежно вопрошающих, вызывающе неортодоксальных, то же сочетание.

Лет до сорока она собирала свои стихи в самодельные книжечки, после складывала в шкатулку. Были какие-то влюбленности, почти всегда заочные, и несколько долгих эпистолярных романов. Почерк летящий, немного похожий на пастернаковский, резко наклонный, с годами все менее разборчивый.

Она почти не выезжала из Амхерста, а в последние годы не выходила из дома, общаясь лишь с соседскими детьми. Собирала гербарий. Работала в саду, изучала ботанику, обменивалась советами и семенами с другими садоводами. Ходила всегда в белом. Относительно ее душевного здоровья в Амхерсте были единодушны – мирная, но чокнутая.

Кто назовет ее поэзию и судьбу вызывающе нетипичными для американской матрицы, тот мало понимает в Америке: ей вовсе не присущ культ стремительного прижизненного успеха. Наоборот, героями американской культуры чаще всего становятся затворники, печальные одиночки, безнадежные чужаки, у которых не хватает наглости и уверенности жить в мире людей, но зато есть железная воля, которая и заставляет их в круглом одиночестве созидать спасительные, сияющие, аутичные миры. Маргарет Митчелл, в затворничестве неудачного брака отстучавшая на машинке необъятную и неопрятную гору «Унесенных ветром», из того же ряда. И столетняя фермерша Бабушка Мозес, чьи примитивные многофигурные акварели стали символом настоящей, глубинной Америки, – бабушка Мозес с ее девизом: «Жизнь – это то, что ты из нее сделаешь».

Как я буду отмечать ее день рождения? Да примерно так же, как и вы: с утра дам три урока литературы детям, не очень понимающим, кому и зачем нужна литература. Потом поеду собирать гору никому не нужных справок для никому не нужной формальности, буду два часа стоять в пробке среди спального района. Понятное дело, на дороге и в очередной бессмысленной конторе мне несколько раз нахамят. Потом поеду делать интервью со скучным и лживым человеком, потом проведу на радио несколько эфиров с невыносимо самовлюбленными певичками, навязанными пиар-службой, потом буду писать колонку в деловой журнал, который никто не читает, но в котором платят – именно за то, что не читают. И ближе к ночи, может быть, у меня будет полчаса написать что-то свое – те полчаса, для обеспечения которых я и проживаю остальной день; и у меня не будет ровно никакого стимула – ни морального, ни материального – писать то единственное, что и станет в конце концов оправданием моей жизни среди ее тотальной бессмыслицы в стране, где никому ничего не надо.

И когда меня спрашивают, что, собственно, делать в этой стране, где действительно никто давно не нужен, – я вспоминаю Эмили Дикинсон и отвечаю: вот это. Только это. Ничего другого, в сущности, нет.