У бездны на краю

Алиса Зыкина репетировала Офелию, а сыграла Гертруду

Русская культура – это культура боли. Об этой забытой истине напомнил недавно в нашумевшей статье известный культуролог. Творческих людей, которые подтверждали бы ее сегодня, на самом деле не так много. Артистка академического театра драмы имени И.А.Слонова Алиса Зыкина к ним, на наш взгляд, принадлежит. Она играет Гертруду в «Гамлете», Катерину Ивановну в «Преступлении и наказании», Мири в «Хламе», репетирует роль Тамары в спектакле «Пять вечеров» по пьесе Александра Володина, премьера которого состоится в ноябре на Малой сцене театра.

– Кто тебя назвал именем Алиса?

– Моя родная мама. Это единственное, что у меня от нее осталось. Она дала мне имя. Я ее никогда не видела, а она ни в детский дом не приходила, ни потом никогда в моей жизни не появлялась. С двух лет я ношу фамилию приемных родителей и отчество приемного отца. О своих родителях я не знаю ничего, кроме того, что мама родила меня в 18 лет и что звали ее Алла Борисовна. Одно время я думала, что, может, моя настоящая мама Алла Пугачева? Смотрела на Кристину Орбакайте в фильме «Чучело». Мне так нравилось, как она играет, и казалось, что мы так похожи.

– Ты не помнишь, наверное, раннее детство совсем?

– Нет, конечно. Помню, как потом уже отец учился в военной академии, мама оканчивала физико-математический факультет, а меня на лето всегда отправляли в какие-то детские лагеря под Ленинградом, где я родилась, летние – до осени. Помню, как отец приезжал ко мне, деревянные домики, лестницы дачные, воспитательницы, кругом лес и ощущение одиночества, которое я узнала очень рано.

– Как семья оказалась в Саратове?

– Папа же был военный, переезжали с места на место, два года мы прожили в Африке, в Сомали. В Африке мне было хорошо. Там были страусы, с которыми я танцевала. Они же действительно танцуют, если им хлопаешь. Свои обезьянки были – Тугрик, Мартын, Яшка, они жили в соседях у нас, в военном городке. Рядом Индийский океан, невероятный, в котором я чуть не утонула: любила подныривать под большие волны – так проверяла себя на выносливость. Однажды волна оказалась слишком большой. Помню это ощущение смертельной мути, когда понимаешь, что у тебя нет сил вынырнуть, подняться наверх. Вытащил меня американец, плававший неподалеку.

– То есть живет где-то на свете американец, которому ты обязана жизнью?

– Представь себе. А родители так до сих пор и не знают про эту историю. Я тогда в четвертом классе училась. С детства меня преследует одна картина черно-белая: вижу себя со стороны маленьким ребенком, как я сижу голенькая посреди огромной питерской помойки. Странная такая картинка. Что-то по доктору Фрейду, наверное.

– А когда тебе сказали, что ты неродная?

– Я об этом всегда догадывалась, что-то такое чувствовала. Отец меня любил, с ним у меня была внутренняя связь, а вот с мамой не произошло. Когда у них родился свой долгожданный ребенок – мы жили в это время в Днепропетровске,– все внимание было отдано ему, брату. Я не могла яблоко без специального разрешения взять со стола, все предназначалось только ему. О том, что я неродная дочь, сказала мама на кухне, когда мне было 17 лет, помню, я картошку чистила. Это был как раз период моего поступления в театральное училище.

– Желание пойти в артистки, наверное, связано было с этим детским ощущением одиночества?

– Безусловно. Очень много всего накопилось. Хотелось выговориться, высказаться. Внимания хотелось. Чтобы тебя любили. Так и получилось: в училище меня любили.

– А чувство одиночество прошло или ты к нему привыкла?

– Не прошло. Привыкла. А как иначе? Я всё переживала внутри. Хотя подружки у меня в школе все были удивительные и общались мы замечательно. Иногда сбегали с уроков и гуляли, наслаждаясь свободой. Я часто слышала в детстве про себя от других – интеллигентный ребенок. Да и потом, в юности, режиссер Татьяна Казакова, с которой мы работали в Питере, говорила: Алиса, интеллигентность твоя будет мешать тебе в актерской профессии. Но теперь-то я понимаю, что интеллигентность эта была не настоящей – за нее люди принимали мое внутреннее одиночество.

– Наверное, твоя расположенность к драматическим ролям, интерес к болевым моментам роли тоже родом из детства? Ты ведь даже как будто и специально их не ищешь, они проявляются сами собой.

– Они сидят внутри, и все. Вообще-то моя природа человеческая была с детства расположена любить. Мне кажется, я была переполнена одной сплошной любовью. И то, что эта потребность не находила ответа, конечно, сильно повлияло на ощущение жизни в целом. Что-то закрылось навсегда. Трудно судить о том, помогло это в актерской профессии или помешало.

– Ты сейчас заплакала. Это значит, что ты до сих пор с этой болью не справилась? Она до сих пор острая?

– Я никогда с ней не справлюсь.

– Встреча с Григорием Аредаковым, с которым вы вместе с твоих студенческих лет, все в твоей жизни поменяла.

– Да, он стал для меня всем – возлюбленным, мужчиной, учителем, другом, отцом. Это действительно так. Я всегда знала, что мы будем вместе. Иначе и быть не могло. Я после окончания училища уехала в Питер сниматься в фильме «Соблазн», он остался здесь. Это он научил отдаваться театру и ролям, которые играешь, целиком. Я работала там, но знала, что моя любовь осталась в Саратове. Семь лет ждала – у него была семья.

– Ты играешь трагических персонажей – Гертруду в «Гамлете», Катерину Ивановну в «Преступлении и наказании». Вот репетируешь ты, репетируешь, а в какой момент они из литературных образов превращаются для тебя в живых людей?

– Катерину Ивановну я почувствовала на уровне тела – когда поняла, что в натопленном помещении этой женщине всегда холодно, а на улице в промозглый день – жарко. Вот этот алогизм мне интересен, он дает почувствовать живого человека. Состояние, когда простое пятно на столе затираешь тряпкой до дыр. Поймешь это, и дальше становится легко.

– Я помню, как ты искала правильные духи на Гертруду. То есть образ можно искать по запаху?

– Да, можно. Мне хотелось найти запах, который был бы королевским, а с другой стороны – влюбленной женщины, перед которой открывается новая жизнь, и эту жизнь она встречает с восторгом. Клавдий ставит ее перед выбором. Она должна предпочесть кого-то одного – мужа или сына. Любовь к сыну или любовь к мужчине. Невероятно сложный выбор. Вот эти пограничные ситуации мне очень интересны. О них я прежде всего думаю, от них отталкиваюсь в работе над ролью. Трудно об этом говорить. Чтобы произнести слова Гертруды, обращенные к мертвой Офелии, почувствовать трагизм этой ситуации, мне нужно было стать Офелией, то есть представить то, что с нею произошло, так, будто это произошло со мной. Не знаю, как это объяснить.

– То, что ты когда-то репетировала Офелию в «Александринке», как-то помогло? – Да репетировала, но не сыграла. Это как раз было перед моим возвращением в Саратов. «Гамлет» полон трагических ситуаций, конфликтов, отношений, а эти пограничные вещи мне интересны. Когда красота гибнет. Вот смотрю в окно – дождь, хмуро, пасмурно, а я испытываю восторг необыкновенный от этого всего. Когда осень, листья падают и ты ощущаешь этот конец как начало чего-то другого, находишь в себе новые силы и улыбаешься этой гибели.

– То есть Пушкин прямо про тебя написал: всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья...

– Точно. «Бессмертья, может быть, залог». В этом я нахожу для себя вдохновение.

Ольга Харитонова

29 октября 2009 года

«Саратовская областная газета»