Пресса

Пресса


В Саратовском академическом театре драмы имени И.А. Слонова состоялась премьера спектакля «Дом, где разбиваются сердца» по пьесе Бернарда Шоу в постановке заслуженного деятеля искусств России Александра Плетнева. «Кукушкины слезы», «Безымянная звезда» – работы режиссера на сцене Академдрамы сложились для театралов города в «лучшие дни нашей жизни» (так назывался третий саратовский спектакль авторства Плетнева по пьесе Уильяма Сарояна). Парадокс, но и пронизанный предчувствием неминуемой катастрофы «Дом...» оказался историей, несущей свет.

Александр Борисович, в 1997 году вы поставили «Дом, где разбиваются сердца» в Калужском театре драмы. Насколько, спустя 16 лет, ощущение от произведения разнится с тем, что вы вложили в саратовскую версию?

– Калужский спектакль был провальным. В 97-м во мне еще бродил студенческий дух: всех удивить, поразить, восхитить. Тем более что первый спектакль, который я поставил в профессиональном театре – «Игроки» Гоголя, был принят очень благосклонно, много ездил по фестивалям. Он помог войти в коллектив. А вторым, думаю, закреплю успех: я вам сейчас покажу. (Смеется.) И поэтому взял сложную пьесу Шоу и придумал лихое сценическое воплощение. Спектакль мы раскидали по разным площадкам театра. Первый акт шел на малой сцене, второй – в зеркальном фойе, третий – на большой сцене, которая на тот момент была в ремонте. И когда пересказываешь историю создания спектакля, вроде оно и ничего: звучит не так и плохо. Но в результате ничего не получилось. Зритель недоуменно ходил по театру. Вы же сами понимаете, что работать в фойе актерам невозможно технологически: дикое эхо.

Зато идея как хороша: способен ли человек заглянуть в зеркало души...

– Да. Тем более что мы все тогда были увлечены фразой «И дольше века длится день», и вместе с семьей Шотоверов хотели прожить этот день. Первое действие, как в пьесе, охватывало начало XX века, второе – «одето» в эпоху сталинского классицизма, третье – представляло наши дни. Но событием эта история не стала, более того, на меня ополчились даже те, кто поверил в «Игроках». Когда у режиссера случается провал, в душе остается непокой и желание вернуться к этому произведению. Поэтому как только появилась возможность, я решил поставить «Дом...» снова.

Мне удалось посмотреть спектакль БДТ в постановке Темура Чхеидзе. В нем ощущение близкого апокалипсиса придавливает тебя железной лапой. У вас же дом Шотовера – достаточно светлый мир, в атмосфере которого хочется оставаться как можно дольше. Ловишь себя на мысли, что испытываешь симпатию к этим персонажам с их странными, аморальными поступками. Они мучительно ищут в себе причины внутренней расхристанности, но вместе с тем, как ни странно, проживают лучшие дни своей жизни. Вы всегда пытаетесь выступить в роли адвоката своих героев?

– Я как-то заметил, что у меня не получается спектакль, когда не удается искренне полюбить героев пьесы. В свое время по этой причине у меня не получилось проникнуться к обитателям «Зойкиной квартиры». Нетеплый мир авантюристов закрыл для меня эту пьесу. Поэтому без любви делать не стоит. На худсовете после сдачи спектакля «Дом, где разбиваются сердца» было приятно услышать, что “Александр Борисович узнаваем по стилистике, в его спектаклях так или иначе присутствует добро”. Для меня это так важно! В последние годы особенно, потому что НЕПРОСТАЯ жизнь вокруг и в театре тоже. И для меня давно уже (и я это декларирую!) важнее не столько профессионал, сколько его человеческая составляющая. Если он Человек, я принимаю его всей душой. Поэтому в «Доме...» хотелось, чтобы зрители испытали к обитателям дома Шотоверов если не симпатию, то сочувствие.

В этом плане у вас Бернард Шоу, на мой взгляд, оказался не зарифмованным с Чеховым, а превращенным в Чехова.

– Да, в нашем спектакле многие увидели эти аналогии с чеховскими пьесами, что мне было очень приятно. Хотя мы просто честно поставили текст. Шоу сам признавался, что находился под влиянием чеховской драматургии, поэтому поклон русскому драматургу в его произведениях так или иначе будет проявляться. Мне после спектакля двоюродный брат подмигнул: «Чехов?» – «Чехов, – говорю, – Боря, Чехов».

Если продолжить речь о литературных аналогиях, то у меня (возможно, вы удивитесь) после просмотра спектакля возникло желание перечитать рассказы Василия Шукшина. На мой взгляд, именно Василий Макарович в своих рассказах интенсивно размышляет о том, почему человек проживает жизнь и только потом понимает, что лучших дней нашей жизни было несколько, а все остальное – суета. И потеря себя превращает душу в неизвестно куда несущийся корабль.

– Все правильно. И, к сожалению, самое страшное, что не понимаем, по ЧЕМУ плакать... Если говорить об ассоциациях и режиссерских ходах, приведу слова художника Сергея Бархина: «Мне Кама Гинкас говорит: давай поставим спектакль про запах булочек военных лет. И я понимаю, про что мы будем ставить, остается найти материал». В Поленово, на праздновании 1000-летия оружейного дела, удалось посетить музей-усадьбу Всеволода Руднева, командира «Варяга». И меня так пробила эта история с «Варягом» и «Корейцем», что нестерпимо захотелось найти материал и на его основе поставить спектакль про русско-японскую войну.Я понимаю, что это очень длинный ход, может быть, за уши притянутый. Но без того, чтобы самому тебе нравилось, спектакль не может состояться. А лучше чтобы ты, как Александр Сергеич после написания «Бориса Годунова», заорал: «Ай да сукин сын!» Это самый лучший тест – твой восторг от сделанного. Один из лучших дней твоей жизни.

Как бы вы кратко охарактеризовали стиль своего спектакля?

– Мягкий абсурд.

Но бьет он достаточно жестко. Ведь при всей легкости актерской игры и свете понимаешь, что этот корабль – каждый из нас со своими противоречивыми желаниями, которые бог весть куда могут вынести...

– Более того вам скажу: ставил этот спектакль, и мне в процессе репетиций виделось, что дом Шотовера – это театр-дом, понимаете? Все мы работаем в театре, и он должен быть для нас родным домом, который нельзя разрушать интригами, не очень правильными этическими поступками. И когда ты понимаешь, что ставишь про театр, как-то легче становится. Поэтому история непостижимым образом разложилась на саратовскую труппу. Капитана играет художественный руководитель Академдрамы Григорий Аредаков. Он вдохновляет этих талантливых, очень разных, но держащихся за руки людей. В саратовском драмтеатре – гениальный ансамбль актеров. «Корабль невредим», – говорит капитан в финале. Это и о театре Григория Анисимовича. Актеры, постановочная часть, администрация – отличнейший, идеальный театр. Огромное спасибо его руководству за предоставленную возможность именно здесь поставить «Дом, где разбиваются сердца». Еще я благодарен Саратову за интересные встречи. В частности, после «Безымянной звезды» я познакомился здесь с режиссером Антоном Коваленко, который в ту пору ставил на малой сцене «Сиротливый запад». В одной беседе он задал вопрос, который не дает мне покоя: «Саш, а ты считаешь, что театр кого-нибудь делал лучше?» Тех, кто в зале, возможно... А тех, кто здесь работает?

Конечно, делает. Хотя бы потому, что актер чаще имеет возможность прикоснуться к миру классической литературы и врачевать свою душу...

– Вероятно. То, что жизнь на сцене – это определенная терапия, вне всякого сомнения. Здесь человек получает возможность поработать со своей душой. Какой материал – дело второе. Во время работы над спектаклем «Попытка полета» у меня возникло ощущение, что Калужский театр до этой постановки был моим домом, а стал семьей. Такого огромного количества поддерживающих друг друга звонков, sms я раньше не получал. Пока мы ставили Йордана Радичкова, общались как родные люди. Чудо! До слез! Этот спектакль вам бы тоже понравился. Он сюрреалистический, но в нем тоже есть эти полеты души.

Александр Борисович, что в жизни стало вашей персональной попыткой полета?

– То знание, которое я получил в процессе постановки в Саратовском театре драмы спектакля Уильяма Сарояна «Лучшие дни нашей жизни»: каждый день твоей жизни – лучший. Эта история о наступлении того периода, когда каждый день твоей жизни – счастливый. Ведь это же твоя жизнь, она ОДНА, и она ТВОЯ, какая бы ни была. Поэтому дни твоей жизни не могут быть «не лучшими». Это название очень точно предложила заведующая литературной частью театра Ольга Харитонова. У меня долго держалось авторское название: «Путь вашей жизни». У пьесы совсем небольшой послужной список постановок. Я не припомню театра, в котором бы она шла. Было удивительно, что Саратов пошел на ее постановку. Сароян дает шикарное предисловие, как нужно прожить свою жизнь, чем-то похожее на «Как закалялась сталь». Оно такое пронзительное, я и запал-то на пьесу из-за предисловия. Оказалось, что этот спектакль стал знаковым.

«Дом...» тоже побаиваются ставить.

– Не то что побаиваются – стараются не ставить.

Это ваша принципиальная позиция – в выборе материала идти по пути «наибольшего сопротивления»?

– Считаю, что без авантюры и риска театр невозможен. Элемент экспериментальной провокации должен присутствовать. Это бодрит и является для режиссера хорошей пружиной.

Если не знать, что спектакль «Кукушкины слезы» в репертуаре театра имени Слонова вашего авторства, об этом можно было догадаться.

– Это первый спектакль, поставленный мной в Саратовском театре драмы. И первый случай, когда я смог повторить за Анатолием Эфросом: репетиция – любовь моя. Раньше я не принимал эту фразу всерьез. Репетиционный период был если не мучением, то источником некомфортных ощущений точно. А когда мы в Саратове вышли на пробы, началось чудо! Мне было так радостно!

Ваша профессия – это возможность отгородиться от внешнего мира или высказаться о нем со сцены?

– Скорее это пребывание в плену огромной иллюзии, что без нашего спектакля миру никак не обойтись и мы просто обязаны его выпустить. Без этой убежденности не нужно приходить на репетицию. Мы должны верить в эту, в общем-то, чушь. Мы обязаны верить, что наш спектакль должен стать фактом биографии для зрителя, страны, нас – авторов спектакля. Это происходит редко, но сама установка важна.

Вам случалось работать «вопреки», когда актеры шли против вашего видения произведения?

– Да, когда я ставил Бертольда Брехта в Ярославле. Труппа шикарная, но она и с характером. Прекрасный артист Евгений Мундум. Вот кто со мной конфликтовал! Это было что-то страшное! Но если ты пошел в театр, кто тебе сказал, что будут одни овации? Профессия режиссера предполагает волевое начало. Люблю цитировать Марка Захарова, не являясь большим поклонником его творчества. Он хорошо сказал на какой-то режиссерской конференции по поводу сетования одного из коллег на администрацию, труппу: «Господа, это правильно. Но с другой стороны, шахтеры же не жалуются, что в шахте темно». Так же и в режиссуре. Тебе кто-то обещал, что будет легко? Да, с одной стороны – незаживающая мозоль самолюбия, мы уязвимы, ранимы. Но с другой стороны (это весьма относительный плюс) – ты, постановщик, позволяешь себе выражать самого себя через других живых людей, которые ничуть не глупее тебя. И ты, только потому что режиссер, обладаешь правом через этих живых людей выстроить новый мир. Это что ж за ответственность такая! Поэтому режиссеров-диктаторов не люблю и не принимаю.

В каких случаях маску диктатора все же приходится надевать?

– Я бы не назвал это диктатом. Это сохранение себя, своего имени. У меня кроме фамилии в жизни ничего нет. Это самая большая ценность для меня. Свою фамилию вот под этим ставлю, этим и этим. Это я, Александр Плетнев. И на сцене – я. Вы плохо говорите – это тоже я. Я весь выложен в спектакле. Если такой я нравлюсь – слава Богу. И не надо без меня его улучшать. Очень долго не понимал, почему Лариса Огудалова счастлива выстрелу. Она же говорит с облегчением: «Я – вещь». И тут же получает выстрел. И понял это благодаря истории, которая мне очень дорога. Это случилось во время учебы на физфаке педагогического института. Учился легко, получал повышенную стипендию. И началась теоретическая физика – это была хорошая кафедра, потому что многие ученые, полудиссидентствующие умы, находили в нашем институте некий оазис. И профессор Попов читал нам механику. Понять ее студенту очень сложно. Я, весь из себя стипендиат, подготовился как мог, пришел на экзамен. Что-то наговорил – профессор мне: «Неуд». Я недоумевал, и он в течение двух часов беседовал со мной, доказывая (очень объективно доказывая), что по пятибалльной системе объем моих знаний соответствует именно отметке «два». В результате с провального экзамена я вышел счастливым человеком, потому что это моя оценка. Вроде бы нужно звонить родителям и говорить: хана, стипендии не будет. И в то же время накрыло какое-то граничащее с удовольствием облегчение: я вещь – вот оно. И если двойка, то она моя.

Пересдали механику?

– Через полгода, на «хорошо». Но педагогический ход стоил больше. Это научило спокойно относиться к неудачам: они ж мои. Мне польстила одна зрительница в Калуге, признавшись, что ей «интереснее неудачи Плетнева, чем успехи Солдатова». Значит, ей интересен человек Александр Плетнев... И актерам я должен быть интересен. Диктовать – бессмысленно. На репетиции нужно создавать такое поле человеческого доверия друг к другу, чтобы каждый позволял себе открываться. Ведь если я отношусь к вам с антипатией, то в вашем присутствии не откроюсь никогда. В театре тоже «главней всего погода в доме». Хорошо, что в саратовском театре это априори есть. Актеры очень дружны, и режиссерам здесь легко.

Александр Борисович, вы отметили талантливый ансамбль актеров Академдрамы. А есть ли актер или актриса, на кого вы хотели бы ставить?

– Я предлагал к постановке «Неаполь – город миллионеров» Эдуардо де Филиппо. Эта пьеса хороша тем, что очень остросюжетна. Ее можно положить на суфлерскую будку, и она будет сиять. А то, как историю красавицы Амалии прожила бы Эльвира Данилина, раскрыло множество других граней этого произведения. На эту актрису нужно ставить!

Есть ли в вашем послужном списке детские спектакли?

– Мы с Сергеем (Художник Сергей Рябинин – постоянный соавтор Александра Плетнева. – Е.С.) начинали с «Дюймовочки». Это был дипломный спектакль для Тверского ТЮЗа. Очень люблю сказки Сергея Козлова, несколько раз ставил «По зеленым холмам океана». Удивительная сказка... Замечательный писатель. Каждая его история – это не только сюжет, но и глубина. В сказках Козлова найдешь для себя все что хочешь. Что касается детей – не детей, то кто-то замечательно сказал: «Для детей нужно ставить как для взрослых, только чуть-чуть лучше». Поэтому свои спектакли вижу лишенными возрастных маркировок.

Александр Борисович, каков ваш главный посыл зрителю?

– Каждым спектаклем хочется преодолевать гравитацию. Бывают тяжеловатые пьесы, но все равно должна состояться попытка полета. Каждая наша влюбленность – это же полет. Зритель, придя на спектакль, должен ощутить это состояние. Правда, как говорит учитель в «Попытке полета»: кто летает, тот и падает. Но это и есть счастье.


07 октября 2013
Елена Санина 
ИА «Свободные новости. FreeNews-Volga»

Возврат к списку