В Саратов, по приглашению академрамы, приехал для постановки мольеровской «Школы жен» известный театральный режиссерЭрвин Гааз, в настоящее время работающий в Театре на Таганке. Накануне премьеры столичный гость рассказал о своих творческих планах и состоянии современного искусства. 

Ведь это не просто Мольер. Это Мольер в переводе Дмитрия Быкова. Он достаточно сильно осовременил эту пьесу, причем, очень удачно. Я всегда считал, что «Школа жен» - не то чтобы одна из самых скучных, но очень морализаторских пьес Мольера, особенно, по сравнению с «Мнимым больным», «Тартюфом», «Проделками Скапена». Но Быкову удалось поймать юмор, поймать стих. Получился очень звучащий перевод. Не могу сказать, что это современная пьеса. Вы увидите достаточно классические костюмы, даже парики будут. Вместе с тем, не могу сказать, что это архаическая постановка. Но что делать: мое «таганское» прошлое и настоящее никуда не денешь - «Таганка» все равно из меня будет переть. Двадцать лет работы и пять лет обучения на курсе, который был специально набран для Театра на Таганке – все-таки уже смертельная инъекция. 

Я бы сказал, что он сделал достаточно точный перевод. У Дмитрия Быкова получилась интересная и нахальная литературоведческая работа – в хорошем смысле нахальная. Быков ухитрился сделать очень интересную вещь: он нашел в нашей классической литературе, в текстах Александра Сергеевича Пушкина - как ни странно, в его судьбе - парафразы к Мольеру. Мольера как такового мы частенько понимаем через Булгакова, через «Жизнь господина де Мольера». Иначе уже нельзя. Тем более что эта пьеса, «Школа жен» - достаточно болевая для Мольера, потому что была написана в момент, когда у него пошел конфликт с этой молодой девочкой, его женой. Уже стареющий Мольер многое переживал из того, что он передал своему персонажу, Арнольду. Поэтому играть Арнольда в чистом виде, вне «Господина де Мольера» Булгакова, достаточно сложно. А Быков еще придумал аллюзию к отношениям Пушкина с Гончаровой, кое-где встречаются скрытые цитаты из «Евгения Онегина». Один раз, в начале моей работы над спектаклем, мы разговаривали с Быковым по телефону. Я выслушал от него пожелание, чтобы пьеса была максимально точно поставлена, что, собственно, я и сделал. Но у нас впереди еще достаточно времени для того, чтобы что-то поменялось, какие-то акценты были проставлены. 

«На Таганке» уже больше трех десятилетий идет знаменитый «Тартюф» – один из самых старых спектаклей театра. Если до этого сезона в нем еще играл один «старый» артист, то сейчас состав вообще весь осовремененный, но спектакль держится. И народ на него идет. Мольер живой, вечный – почему на него нельзя ходить? 

В октябре Вы готовитесь показать саратовской публике два моноспектакля с Вашим участием. Для местной аудитории это будет в новинку. Расскажите, пожалуйста, о том, что представляет из себя этот жанр и как Вы к нему пришли.

Моя работа над Шекспиром началась еще в институте, когда я впервые стал делать спектакль с одним актером по «Ричарду 3-му». Это было очень давно, в другой жизни. Потом я опять вернулся к этому спектаклю и стал искать уже нового исполнителя. Долго искал. Пока не посмотрел в зеркало. Меня стало подзуживать: «А почему я сам не могу? Я хочу!» И я сыграл. Мы поехали на один фестиваль, на другой, на третий. Наш «Ричард» ездил достаточно удачно, мы катали его в совершенно разных помещениях от пятидесяти до семисот пятидесяти мест в старинном многоярусном театре в Запорожье. А в прошлом сезоне режиссер-драматург Роман Михеенков, посмотрев «Ричарда», предложил мне сделать «Венецианского купца» Шейлока. Он написал инсценировку, и уже как режиссер сделал со мной моноспектакль «Фунт правосудия» по «Венецианскому купцу». Оба они будут привезены сюда. 

Сложность, наверное, в том, что не все зрители их воспринимают - это все-таки более лабораторное зрелище. Но, с другой стороны, это неоценимый кладезь для режиссера-педагога, возможность работать с артистом, вынести одного артиста на какой-то более высокий уровень. Меня очень привлекает этот жанр. Не говоря уже о том, что ну как бы я поставил «Ричарда 3-го»? Для этого нужны огромная труппа, сродни саратовской, огромный зал и так далее. А свои мысли по поводу этой пьесы я могу выразить и в камерном жанре. 

Моноспекталь невозможно играть три часа. Это смертельно. Зрители не заснут – они меня просто придушат. Максимум для моноспектакля, я считаю - это час пятнадцать. Собственно, столько и идет «Ричард». Шейлок идет час ровно. 

Есть законы физиологии, их никто не отменял. Мы все равно устаем от одного и того же голоса, лица, цвета и так далее. Много лет назад в одном из московских театров играли спектакль, который был целиком поставлен в красном цвете: красные декорации, красные костюмы, красные прожектора. Через пятнадцать минут у зрителей перемыкало горло, как в фотолаборатории – им жутко хотелось пить. Это действовал эффект инфракрасного излучения. Я понимаю, что режиссер и художник хотели, чтобы была кровавая классическая трагедия. Но они нарушили законы человеческого восприятия. Тут во многом сказывается еще мое медицинское прошлое - я учился в мединституте, правда, сбежал оттуда: законы физиологии я стараюсь все-таки соблюдать и не насиловать человеческую природу. 

Я обнаружил, что интерес к камерному варианту Шекспира есть. Многие режиссеры «чудят» в этом жанре – и слава богу. Видимо, театр постепенно становится явлением более интимным, когда требуется напрямую разговор актера с публикой, когда зрителю интересно увидеть «живого» актера – не издалека через бинокль, а услышать его дыхание, услышать его мнение, услышать режиссерскую и актерскую трактовку того или иного произведения. Шекспир – это вообще идеальный вариант для моно, потому что у него во многих пьесах важна именно личность. А личность многогранна. «Ричард 3-й» – это вообще, по сути, монодрама. Для меня всегда интересна личность самого персонажа. Если говорить о Ричарде – то это несчастный мальчик. Ребенок, родившийся уродом в семье безразличных ему людей. Главный злодей в пьесе не Ричард, а его матушка. А Ричард, лишенный радости детства, точно так же лишает детства и убивает своих племянников. Конечно, я имею в виду Ричарда, описанного Шекспиром – известно, что настоящий «Ричард 3-й», король Англии, никого не убивал. Так что эта пьеса не о борьбе за власть, а о том, сможешь ли ты остаться человеком. 

Я стараюсь не скрывать свою позицию по этому поводу. На мой взгляд, ситуация не просто жуткая - она чудовищная. Мы вдруг оказались в положении, когда родные люди, родной народ, родная культура стали отторгнутыми от нас. Это ужасно. И дело тут даже не столько в Украине. Я не знаю, как тут, в Саратове – чувствую, тут спокойнее - но у нас те люди, которых ты воспринимал как друзей и – не люблю этого слова – не единомышленников, но разделявших те или иные твои позиции, читавших те же книжки, воспитывавшихся в одном и том же учебном заведении, прошедших тот же путь – вдруг оказались совершенно другими - с каменными, такими жесткими лицами. Оказались людьми, которые вдруг теряют чувство юмора, теряют свободу. Со стеклянным, откровенно фашистским, блеском в глазах - таким «не терпящим возражений». Это страшно. Мне ближе те люди, которые сейчас, к сожалению, становятся изгоями, как тот же Быков, тот же Макаревич, та же Ахеджакова, тот же Эльдар Рязанов, тот же Басилашвили. Это наша слава, наша культура, наше искусство. А когда выдумываются всякие чудовищные термины, от которых, казалось бы, мир в двадцать первом веке должен уже отмахнуться – как те же бендеровцы, пятая колонна, кто мы там еще? – это уже страшно. 

Когда я шел в Театр на Таганке двадцатилетним – я был самым молодым на режиссерском курсе – я шел именно в поисках какой-то свободы, нахальства, легенды о «таганской вольнице». Это была одна из причин, почему я туда поступал. И теперь, когда это все постепенно ушло, немножко тяжеловато. Но сейчас вообще с нашим театром сложности, поскольку нет художественного руководителя. С одной стороны, мы начинаем так же, как саратовцы, работать с разными режиссерами, мы пробуем, мы ищем, что-то такое возникает. Но, с другой стороны, этот театр – авторский, и в него должна прийти адекватная личность.